Дорогу осилит идущий...
КАЛИГУЛА
Этот мир принимать, как он есть, без цикуты с касерой нельзя,
Потому я хочу и Луну, и бессмертье, и что-то такого же рода,
Если этот угрюмый и скучный пустырь на отшибе Вселенной озяб —
Королевская кровь не за тем, чтоб его поливать огороды.
Подтверждать философию трупами? Хватит любого ума
Устилать ими путь, даже у судомойки, что видит не дальше подола,
Это может и стражник, и шут, этим хочет дышать понамарь,
Запираясь ночами в простуженной келье, что уже гондолы.
И трясясь. От того, что все пастве внушенное — бред,
Что он видит Цезонию, слышит, звенят золотые браслеты
У нее на ногах. Тут же к черту безбрачный обет,
Да и если быть честным — и все остальные обеты.
Обладающий властью, добро подарив одному
Неизбежно другому и третьему сделает больно,
Ты поешь о природе, о том, что хотел мой хомут,
Мою власть… Что ты сделаешь с ней? Колокольню?
Чтобы влезть высоко и стишки им вещать о цветах?
И о ласке, в которой нуждается каждое сердце?
Как пион на дороге, ты ждешь не колес, а литавр,
Как же глупо. Подобного нет и у терцев.
Но скажи, Сципион, что ты этим-то можешь отдать?
Не себя же — им ты как собаке десятая лапа.
Ты приходишь — ко мне. Ты же хочешь со мной умирать.
Ты и псам моим станешь не другом, а злым эскулапом.
Только ненависть может заставить их что-то царапать, хотеть,
Только жажда другим доказать, ты не хуже, не меньше, не ниже,
Разрешить бы им все — они бросятся в ноги, как плеть,
Они будут послушней щенков новорожденных, так разреши же.
Ты приходишь ко мне. А не к ним. Не смущай же наивных солдат
Глупой ложью, что видит и конюх и даже Друзилла с Церцеей,
Я сломаю тебя, все равно, это будет, как смерть, как закат.
Неизбежно, пусть позже, но оба мы знаем, что я преуспею.
В этом деле. Иначе бы ты не писал мне стихов, не ходил,
В этом желтом венке, в этих шрамах от старых ранений.
Твой проклятый цветок призывает кровавые эти дожди
Просто тем, что растет. Что он смеет являться под небо.
Это небо — мое. Я не зря попросил всех подряд
Принести мне Луну, будто в глиняной пиале -кувшинку,
Выставлять обнаженной Цезонию перед десятком солдат —
Просто прихоть, и мне хорошо, что не боги вот это решили.
Сам решил. За себя, за нее. Подаривший свободу Арес.
Она будет довольна и десять спасибо мне скажет,
Ты ж картинно закатишь глаза, но сквозь пальцы ведь будешь смотреть,
Притворяясь, как ты оскорблен и бесчестьем моим ошарашен.
Аннексировать земли, да хоть Мавретанию — пшик,
Это может и конюх, достаточно было бы мяса,
Ах, не мяса, людей, извини, я не то что б ошиб…
ся. Я просто хотел отменить эвфемизмы все сразу.
Как ты их бы назвал, тех, кто волк, а на деле — газель,
И газель в теле волка, что носит ошейник как знак, что чего-то достоин,
Тех, кто радостно вечером рвется на казнь поглазеть,
Потому что других развлечений не в силах натурой усвоить.
Пусть риторика ныне в чести, и твой сдержанный глас
Будут слушать, ведь в теле наивных поэм твоих кровью вскипают пороки,
Но, пожалуй, единственный способ сравняться с богами для нас —
Стать как я. Ведь когда мы жестоки — мы даже сильнее, чем боги.
Этот мир принимать, как он есть, без цикуты с касерой нельзя,
Потому я хочу и Луну, и бессмертье, и что-то такого же рода,
Если этот угрюмый и скучный пустырь на отшибе Вселенной озяб —
Королевская кровь не за тем, чтоб его поливать огороды.
Подтверждать философию трупами? Хватит любого ума
Устилать ими путь, даже у судомойки, что видит не дальше подола,
Это может и стражник, и шут, этим хочет дышать понамарь,
Запираясь ночами в простуженной келье, что уже гондолы.
И трясясь. От того, что все пастве внушенное — бред,
Что он видит Цезонию, слышит, звенят золотые браслеты
У нее на ногах. Тут же к черту безбрачный обет,
Да и если быть честным — и все остальные обеты.
Обладающий властью, добро подарив одному
Неизбежно другому и третьему сделает больно,
Ты поешь о природе, о том, что хотел мой хомут,
Мою власть… Что ты сделаешь с ней? Колокольню?
Чтобы влезть высоко и стишки им вещать о цветах?
И о ласке, в которой нуждается каждое сердце?
Как пион на дороге, ты ждешь не колес, а литавр,
Как же глупо. Подобного нет и у терцев.
Но скажи, Сципион, что ты этим-то можешь отдать?
Не себя же — им ты как собаке десятая лапа.
Ты приходишь — ко мне. Ты же хочешь со мной умирать.
Ты и псам моим станешь не другом, а злым эскулапом.
Только ненависть может заставить их что-то царапать, хотеть,
Только жажда другим доказать, ты не хуже, не меньше, не ниже,
Разрешить бы им все — они бросятся в ноги, как плеть,
Они будут послушней щенков новорожденных, так разреши же.
Ты приходишь ко мне. А не к ним. Не смущай же наивных солдат
Глупой ложью, что видит и конюх и даже Друзилла с Церцеей,
Я сломаю тебя, все равно, это будет, как смерть, как закат.
Неизбежно, пусть позже, но оба мы знаем, что я преуспею.
В этом деле. Иначе бы ты не писал мне стихов, не ходил,
В этом желтом венке, в этих шрамах от старых ранений.
Твой проклятый цветок призывает кровавые эти дожди
Просто тем, что растет. Что он смеет являться под небо.
Это небо — мое. Я не зря попросил всех подряд
Принести мне Луну, будто в глиняной пиале -кувшинку,
Выставлять обнаженной Цезонию перед десятком солдат —
Просто прихоть, и мне хорошо, что не боги вот это решили.
Сам решил. За себя, за нее. Подаривший свободу Арес.
Она будет довольна и десять спасибо мне скажет,
Ты ж картинно закатишь глаза, но сквозь пальцы ведь будешь смотреть,
Притворяясь, как ты оскорблен и бесчестьем моим ошарашен.
Аннексировать земли, да хоть Мавретанию — пшик,
Это может и конюх, достаточно было бы мяса,
Ах, не мяса, людей, извини, я не то что б ошиб…
ся. Я просто хотел отменить эвфемизмы все сразу.
Как ты их бы назвал, тех, кто волк, а на деле — газель,
И газель в теле волка, что носит ошейник как знак, что чего-то достоин,
Тех, кто радостно вечером рвется на казнь поглазеть,
Потому что других развлечений не в силах натурой усвоить.
Пусть риторика ныне в чести, и твой сдержанный глас
Будут слушать, ведь в теле наивных поэм твоих кровью вскипают пороки,
Но, пожалуй, единственный способ сравняться с богами для нас —
Стать как я. Ведь когда мы жестоки — мы даже сильнее, чем боги.